«Исповедь одинокого клоуна». 2010 - Armen Jigarkhanyan / Армен Джигарханян - Персоны - Статьи

Армен Джигарханян - «Исповедь одинокого клоуна». Джигарханян в переводе с армянского – «властитель душ». Точнее и не скажешь про всем известного, поистине народного артиста. А тайна его безграничного мастерства и безграничной зрительской любви к нему есть его собственная, личная тайна, тайна его души, в которую он мало кого пускает. Ибо, как любит повторять Армен Борисович, в актёре должно быть интересно не то, что он играет, а то, что скрывает. Себя Джигарханян называет клоуном. И в этом образе ему важны не уморительные каламбуры, которые он рассыпает даже при самом серьёзном разговоре. Главное – маска, которая прячет то, что его пронизывает, что у него болит, тайну, из которой и рождается таинство его игры - Армен Борисович, за полвека с лишним, что вы в своей профессии, тайну её разгадали? - Н-е-е-т! Ведь, как сказал Чехов в своей великой пьесе «Три сестры»: «Птицы летят и будут лететь до тех пор, пока Бог не откроет им тайну». А Бог, как известно, никогда не откроет… Единственное, что я понял про искусство вообще, - это то, что оно нам дано, «чтобы не умереть от истины». Чудовищная вещь! Но гениальная. Ещё про мою профессию мне рассказал Пушкин. Оказывается, есть «другая жизнь и берег дальний». Там я могу напридумывать себе какие угодно вещи. Стать Королём Лиром или совершенно чужой женщине сказать «Дочка!». Это не так глупо. Потому что мы все нуждаемся в фантазёрстве. Выдумываем себе друзей, соседей, любовников… Чтобы не умереть от истины… - От многих ваших коллег слышала, что актёр – это диагноз. - Но диагнозом может быть и сифилис, ха-ха-ха! А достойный актёр – это действительно болезнь. У нас в Ереване в Русском драматическом театре, где я играл, был артист, очень хороший. И он страдал от страшных головных болей. Ездил к европейским светилам – никто не помогал. А вылечил его простой врач из простого ленинаканского госпиталя. Выяснилось, что у артиста было настолько обострено обоняние, что от этого и возникали головные боли. Врач что-то сделал, и боли прекратились. Я думаю, что искусство – вот это самое: когда у тебя какие-то излишние физиологические вкрапления, от которых голова болит. Вообще, театр – это физиологическое искусство. Как говорил Феллини, «Я ничего не понимаю – я чувствую». Это из области задевания нервных клеток. На сцене происходит особое объединение энергетики, особые физиологические процессы. Поэтому всем тем, кто находится по другую сторону рампы, говорю: «Не влезайте. Посмотрите на итог». Вот почувствуйте: Отелло нас убеждает, что Дездемону надо задушить? Или догадайтесь: Красная Шапочка донесёт пирожки бабушке? А знать, в каком физиологическом процессе находится актриса, играющая Красную Шапочку, не ваше дело. Я, к слову, очень люблю цирк. Но каждый раз, когда ходил за кулисы, разочаровывался. Ведь у льва, которым на арене я любовался, запах неароматный, а воздушная гимнастка, которая только что так фантастически владела своим телом, какие-то треники натянула и что-то на сковородке себе жарит… Не надо туда, не надо… Кто-то очень точно сказал: нельзя разнимать радугу, её надо принять такой, какой вы её видите, иначе потеряете эту замечательную иллюзию. Чего мы добиваемся смакованием того, что тот или другой актёр пьёт? Это очень грустно. Замечательную вещь сказал Кант: «Мы моральны не потому, что есть Бог. Но Бог есть потому, что мы моральны». - Но не сами ли актёры нас провоцируют, не вылезая с телеэкрана, чтобы на виду быть? - Не берите за основу пороки, причём низменные. Единственное, что я думаю про любимых мною в театре и кино людей, которые это делают, - они всю белиберду компенсируют своими хорошими работами. Есть обойма артистов, за которых я могу отвечать. Есть Калягин, Табаков, Гафт, Петренко… Была такая известная история. Великий русский актёр Павел Мочалов у какого-то мясника брал мясо и подолгу не платил. И вот этот мясник решил его опозорить. Пошёл в театр на его спектакль, чтобы освистать. Но, когда спектакль закончился, был вынужден прокричать с галёрки: «Мы квиты!» Поэтому я и говорю: если мы имеет дело с личностью, то она имеет право иногда обкакаться. - А много ли в нашем театре, искусстве таких личностей? Людей, как вы сказали, с излишними физиологическими вкраплениями? - Очень немного. У нас очень мало тех, кто играет, как говорят в театре, на разрыв аорты. Вот вроде слеза у актёра закапала, сопля потекла, а разрыва нет. Зато много имитаторов. Физиологичность театра Сомерсет Моэм ещё более точно определил, сказав, что это половой акт – в смысле совместимости актёра с тем, что он делает. И если что-то родилось, то второго такого же не получится. Тогда ты меня спросишь: значит, мы такие быки-производители? И я на твоё разочарование отвечу: «Их очень мало, производителей. Остальные – самоудовлетворяющиеся». - Поэтому у нас сейчас каждый второй актёр – великий, гениальный? Это самоудовлетворение? - Точно! Мы сами нуждаемся в этом. Скажу тебе жесточайшую вещь: нам нужны не те, которые «на разрыв аорты», - нужны те, кто каждый день по звонку сыграет. Нас знаешь, что спасает? Мы – среднеарифметические люди. А про тех, кто истинный талант, гений, удивительно точно сказано: «Когда б вы знали, из какого сора растут цветы, не ведая стыда». Мир так устроен: мы все создаём некую почву, навоз для одного Эйнштейна. - А что такое вообще талант? И как его распознать в абитуриенте театрального вуза, читающем басню? - Это никто не определит. Это, как говорил великий Василий Меркурьев, из области запахов. Могу сказать честно: и в ГИТИСе, и во ВГИКе, где преподавал, и в театре, которым сегодня руковожу, я больше ошибался, чем обнаруживал. Почему я говорил про физиологические процессы? Вот женщина познала любовь, родила – расцвела. Или, наоборот, увяла. Отчего это происходит, никто не знает. То, что я в артистов вкладываю, - это только из области техники. Я не могу никого научить любить или ненавидеть – это как природа дала. Я не могу, например, научить Ромео полюбить Джульетту. Я могу ему только сказать: «Ну-ка, повисни на балконе!» А там уж, если любовь почувствовал – почувствовал. Мурашки по телу пошли – пошли. А нет – хоть разбейся. Артистам своего театра я предлагаю решить простую задачу: расскажи о том, что у тебя болит. Ведь в театре мы – и актёры, и зрители – должны встречаться потому, что у нас есть проблемы. И в результате встречи этих проблем, хотя бы одной, двух, что-то – чик! – и ударяет. Любой артист, лет пять проработавший в театре, может пользоваться огромным ассортиментом штампов. Но то истинное, что я иногда испытывал на сцене, - это когда ты из обыденности, из своего тела выходишь… - Однажды вы сказали, что в основе актёрской профессии – постоянное познание людей и себя. Что вам познать удалось? - Вот так возьму и всё тебе расскажу! Я сам ничего не знаю пока. Пока я нахожусь в дороге. Это даже не поиск. Это попытка в себе разобраться. Потому что мы, люди, ничего о себе не знаем. Ничего! И это не грустно. Поскольку мы движимы этим. Пытаемся докопаться – не поняли. Заново пошли. Вроде вот оно, нашёл! Ан нет, опять всё расползлось. Что касается людей, то я их перестал любить – в том смысле, что они мне перестали быть интересны, разгадываемы стали для меня. Я слишком долго занимаюсь актёрским делом, чтобы узнать все человеческие типы. А про себя что узнал? Да ничего! Слезливее стал. Птичку может стать жалко, мутьку, тютьку… Например, выяснил, что я не сельский человек. Не в смысле городской. Но вот в земле покопаться – вот, бала-буля, огурчик выскочил – нет у меня такой страсти. Я также знаю, что солёного мне нельзя, что с сахаром у меня проблемы. Вот виноград очень люблю. А врачи говорят: «Можно только одну кисточку в день». Но ты не подумай, что я из-за этого ночью в туалете плачу. Более того, в этом тоже можно найти какую-то радость. А ещё во мне живёт животное: если мне где-то плохо, я ухожу. - Что сегодня в жизни вас больше всего радует? - Скажу как старый дед: меня радуют только дети и животные. Очень их люблю. Они непредсказуемые, умные, хитрые, как клоуны, за нос могут ухватить. - Кто-нибудь заменил вам любимого сиамца Фила, который прожил с вами 17 лет? - Нет, и никто не заменит. Как это патологически не прозвучит, Фил был моей последней, самой сильной любовью. Он был лучше и мудрее меня. Изящный, полный чувства собственного достоинства, гордый. Фил для меня – олицетворение гармонии. - Как зрительскую любовь к себе чувствуете? - Ты забыла, что мне скоро 75 лет. Я уже все слёзы пролил, все сопли вытер. Больше потерял, чем обрету. А ты меня спрашиваешь: «Вы замечаете, что девочка, глядя на вас, прослезилась?» Это мне уже не нужно, потому что всему цену знаю. - И своему творчеству? Такое свойство, как непредвзятая самооценка, вам присуще? Честно признаться себе, что плохо сыграли, можете? - Могу. Но тебе не скажу. Сам буду пытаться понять, что случилось. Как актёра себя уважаю. Да, в моей жизни были проституционные моменты, были неинтересные. Но, мне кажется, я был честен. Так же честно скажу: мне очень радостно, когда человек, видя меня, улыбается. Но эту улыбку я не укладываю в чемодан и не ношу с собой. Фиксирую и иду дальше. - Чей суд для вас выше? Зрителей? Критиков? Режиссёров (таких, каким был боготворимый вами Андрей Александрович Гончаров, под руководством которого вы провели 27 самых счастливых лет своей жизни в Театре им. Маяковского)? Или ваш собственный? - Только мой! Что бы ни говорили другие о том, что ты делаешь, всё равно я сам, ты сама найдём маленький хвостик, за который можно зацепиться и сказать: и всё-таки это лучше, чего это я так себя мучаю? Ведь, как бы то ни было, я себя люблю, и ты себя любишь. «Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца». Сказано на все времена. - Когда вы решили поступать в театральный, а все вас отговаривали, ваша мама произнесла решающую для вас фразу: «Слушай себя». Мамин совет остаётся для вас жизненным правилом? Вы во всём привыкли опираться на собственные силы? - Только! Только я сам – мой организм, желудок, почки. Я не понимаю тех людей, которые что-то просят у Бога. Это отмазка. Только я сам должен чего-то добиться и нести за это ответственность. - Среди множества ролей (вспомним известную эпиграмму Валентина Гафта о соотношении числа ваших работ и людей вашей национальности) случались ли те, за которые было стыдно? - Да. Но я старался выскочить за счёт человеческого характера, страстей. Если мой герой боролся за то, чтобы на-гора гаек больше выдать, но одновременно у него была история с какой-нибудь мумулечкой, я на это опирался. В отличие от театра драматургии в кино – раз, два и обчёлся. А в современном кино драматургия и вовсе на уровне КВН. - Почему же тогда не устаёте в нынешнем кино сниматься? - Потому что это моя профессия. А актёр – это очень скоропортящийся продукт. И если бы я был великим шахматистом Тиграном Петросяном, то, как и он, сказал: «Когда я долго не играю в шахматы, у меня начинает болеть голова». - А как относитесь ко всяческим нынешним мейнстримам, артхаусам? - Ха-ха-ха! Я даже таких слов-то не знаю. Да и знать не хочу! Это такое деление на психически больных и психически здоровых людей. Я лично – за здоровых. И вслед за классиком думаю, что в искусстве, как и жизни, свобода – это осознанная необходимость. - Уютно себя чувствуете в нынешних временах? - Нет. Но смею надеяться, что всё истинное, настоящее таковым и останется, стерев наносное. Вот большая любовь – она настоящая, и мы в ней всегда будем нуждаться. Такова моя любовь к моей профессии… У меня дочь погибла, ты знаешь. (Это случилось за несколько дней до премьеры в Театре им. Маяковского спектакля «Закат» по Бабелю, в котором Армен Борисович играл главную роль Менделя Крика, а Лена участвовала в массовых сценах. – Е.К.). И мой друг психиатр Левон Бадалян тогда мне сказал: «Иди, играй». А я боялся, что выйду на сцену и не произнесу ни слова или со мной истерика случится. Бадалян настоял: «Не бойся, иди». И когда я вышел на сцену и сыграл, понял, что у нас – великая профессия. Я всю свою боль на сцене пережил, всё выплакал. - Что в жизни больше всего для вас неприемлемо? - Предательство. Причём дешёвое, за тридцать сребреников. - Такое происходит, потому что деньги нынче правят всем? - Да, это по Станиславскому: предлагаемые обстоятельства. И, как артист, я в них научился обитать – я нахожу общий язык и с кошкой, и с собакой, и с крокодилом. - Армен Борисович, в том, что вы – актёр от Бога, вы нас убедили, а сами-то поняли, что в этой жизни попали в точку? А то стали бы великим физиком или математиком. Ведь в школе вы по этим предметам блистали, и все советовали вам поступать в политехнический. - Да ничего я не понял! Просто у меня было и остаётся ощущение, что в своём деле я хорошо себя чувствую. Хотя я – человек ленивый, и всякий раз, когда шёл играть спектакль, думал: «Хоть бы отменили!» Но это до первого шага за кулисы. На сцену меня толкала какая-то неведомая сила. - Как вообще решили актёром стать? - Вдруг. Ибо, как говорил великий Михаил Чехов, вся наша жизнь – это «вдруг». Хотя, думаю, мы всегда имеем то, что заслуживаем, за редким исключением. Так что вдруг решил поступать в ГИТИС. Приехал в Москву, и меня из-за моего акцента не приняли. Вернулся восвояси. - И до поступления в Ереванский театральный институт работали на «Арменфильме» помощником оператора? - Да, хотя даже фотоаппарат в руках не умел держать. А кино вошло в мою жизнь вверх ногами. Когда после войны в Ереван привозили европейские киношедевры, мы, мальчишки, смотрели их с крыши кинотеатра, свесившись вниз головой. - С вашим кинодебютом «Здравствуй, это я!» вы участвовали в Каннском фестивале. Какие сохранились впечатления? - Шок! Это был 1966 год, моя первая поездка за границу. Я попал в сказку, другой мир, хотя и показушный. Тогда понял, что у меня очень крепкие нервы. Я таких женщин не видел, таких одежд не видел. Сам впервые бабочку надел. Жил в трёхкомнатном номере. И все 17 дней, что жил, хотел увидеть, как приносят в номер завтрак. Не увидел: просыпался, а завтрак уже стоял… Ну а то, что в ГИТИС не приняли, так большое спасибо тем людям нужно сказать. Иначе я бы не встретился со своим учителем Арменом Гулакяном. - Ваш учитель говорил, что самое сложное сыграть две авторские ремарки: «Вышел на сцену» и «Ушёл со сцены». Почему со сцены решили уйти? Почему не играете в театре? - Устал. Физически устал. Перестал получать удовольствие. Я в театре всё сыграл, всё увидел, всё почувствовал. Но самое трудное, как мы с тобой давно уже знаем, начинать. Я много раз это делал. Сначала уехал из Армении и приехал в Россию. Потом открыл свой театр, которому через год исполнится 15 лет. А потом у меня начался такой зуд: я очень захотел поехать в Америку, не понимая зачем. Так что сейчас живу на два дома. Один – в Москве, на Арбате, другой – в Техасе, под Далласом. Московская квартира – в отреставрированном старинном доме в Староконюшенном переулке. В нём мне нравятся высокие потолки. Но главное – тишина, которую очень люблю. Вообще же в Москве я больше живу в своём театре. - А в Америке что? - Нормальные условия. Дом моего друга. Тёплый Техас мне тёплый Ереван напоминает. - С кем в Америке общаетесь? - Ни с кем. Ни с одним человеком. Мне это неинтересно, потому что общение – сложная работа, от которой я устаю. Поэтому и язык не выучил. Моё общение в Америке – это книги, музыка, воздух. А жена живёт там постоянно. Она – театровед с языковым образованием, работает в арт-музее. - Что-нибудь ещё задумываете начать? - Ни за какие деньги! И любому советую: ни жён не меняй, ни квартир, ни унитазов… Старый стал и почувствовал могучую силу привычки. - На блистательную роль Сократа (пьеса Э.Радзинского «Беседы с Сократом» в Театре им. Маяковского. – Е.К.) Гончаров выбрал именно вас, сказав, что ему нужен мыслящий актёр. Вы, как и ваш любимый герой, - философ, мыслитель? - Мыслитель – это в Академии наук. А я – клоун, духарист. И это самое сильное, что есть во мне. - У вашего театра через год тоже юбилей, хотя и небольшой, – 15 лет. По человеческим меркам это сложный переходный возраст. Сладкие муки со своим «подростком» испытываете? - Они всегда у меня были. Когда только начинали, даже пришлось выгнать целую группу артистов, среди которых был сын моей жены. Они вышли из-под управления. Я привык виновного искать в себе. Но тут понял, что спасения нет. Я не Карабас-Барабас. Я только хочу порядка. И вообще, пришёл к такому выводу, что в театре, семье, государстве порядок, закон – самое главное. Я тебе про театр ещё одну жестокую вещь скажу. Однажды я подошёл к Гончарову, которого боготворил, и сказал: «Андрей Александрович, вас актёры очень любят». Ты знаешь, что он мне ответил?! «Я бы предпочёл, чтобы они меня боялись». Вот запомни эти слова: крепостной русский театр. - Так кто же вы сами в своём театре? Пользуясь вашей терминологией, барин-хозяин? - Не знаю. Какой-то артист, какой-то клоун. На меня артисты на репетиции часто косятся: 75 лет, вроде народный артист СССР, кажется, а все балагурит, рожи строит. Вот сейчас мы готовимся ставить пьесу Эдварда Радзинского «Театр времён Нерона и Сенеки», в которой я в своё время в Маяковке играл. Придумали такой номер выкинуть. Занавес открывается, и на сцене – Джигарханян в роли Нерона. А потом появляется банда ребят: «Дед, а чтой-то ты здесь делаешь? Иди лучше чайку попей». И я ухожу, а бандиты начинают играть. - Побывав на ваших репетициях, почувствовала, что у вас с актёрами такие же отношения, как у Сократа с его учениками. Вы их не учите, а вместе исследуете проблему. - Да. Я, как и Сократ, говорю, что недостаточно мудр, чтобы иметь учеников. Учеников нет у меня – есть беседующие со мной. - А вы чувствуете, что ваши собеседники – представители совершенно иной генерации, иного мира? - Конечно. - Понимаете их или, как многие люди вашего поколения, раздражаетесь? - Иногда понимаю, иногда нет. Но ни в коем случае не раздражаюсь – иначе во мне что-то было бы не в порядке. Может, я и неверно себя веду, но я почему-то своих артистов люблю. Во мне живёт чувство отца, деда, наверное, уже и прадеда. Всегда слежу, кто из моих ребят влюбился, женился, родил, кого в общагу устроить надо. Иногда презираю себя за эти сю-сю, му-сю. Потому что, если имеешь дело с не очень честным человеком, он начнёт этим спекулировать. - Актёры вашего театра встречают зрителей прямо в фойе. Смотрят на них с большого фотопанно, на котором изображены сидящими в зрительном зале. Это некий символ единения актёров и зрителей? - Понимай как хочешь. Но я тебе честно скажу: зал и сцена – абсолютно разные существа. В зале есть один, два, три, четыре – пятого уже не будет – больных нашим делом людей. Именно больных, которым артисты делают внутривенный укол. Остальные – любопытствующие. Так называемые «борзовики». Знаешь, что это такое? Бюро организации зрителей. Они придут, если им понравится, приятеля позовут. А иной серьёзной связи между залом и сценой нет. Ни в аплодисментах, ни в букетах. Театр – очень сложное учреждение. Физиологические процессы, о которых я говорил, должны происходить и в зале. Я должен возбуждать, чтобы вы забеременели от того, что я делаю, или наоборот – выкидыш получится. Да, беременеть часто надоедает. Поэтому мы идём на «Фабрику звёзд», на КВН, на чучу-мучу… - Как вы добиваетесь того, чтобы те, кто хочет увидеть в театре КВН, видели всё-таки театр? - Никак. Моё дело – сказать правду, а не заставить вас поверить в неё. Как сказал Ницше? «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины». Это очень трудно понять… А всяческая попса в искусстве, думаю, исчезнет так. Однажды я снимался в картине «Дороги Анны Фирлинг». И мы думали, что такое война. Нашли скульптора, близкого друга Брехта, которая сделала скульптуру-протест против войны. Она изображала женщину, которая ребёнка закладывает обратно в утробу. Вот это. Не лозунг: «Свободу товарищу Пиписькину!» А вот ребёнка в утробу закладывает… - Вы не тусовщик. Во всяческих телешоусвечениях не замечены. - Почему не тусовщик?! Тусовщик. Вот завтра пойду в армянский ресторан с друзьями рыбу кушать. Покушаем, анекдоты расскажем, посмеёмся. А так, чтобы с чужими людьми на экране бля-бля травить, – не то. - Но не боитесь, что вас забудут? - Не боюсь. Потому что знаю, что забудут. - Кто-то из журналистов вас однажды спросил: «Что после вас останется?» - И что я ответил? Я уже почти как Маркс, забываю, что говорю. - Ответили: «Ничего!» - Вот молодец! - А я, как Станиславский, отпарирую: «Не верю!» - И правильно. Конечно же, мне хочется, чтобы меня помнили, но не в такой форме. Вот странный для меня пример. Очень много людей, особенно женского пола, мне говорят: «Вы точно напоминаете мне моего отца или деда». Так я и думаю: я же не могу быть похожим на всех дедов, значит, просто меня помнят. - Извините за прямоту. Но не коробит ли вас выведенная крупными буквами над театральным подъездом ваша фамилия? Не из области ли это нерукотворных памятников? - А разве я плохой парень? Я хороший парень. Памятник был бы, если бы я создал театр для себя и играл в нём. Но в театре играю не я, а мои актёры. Я их родил, это мои дети. Я четыре года преподавал во ВГИКе. А потом пришлось уйти, потому что коллеги не приняли сделанный мной со студентами спектакль «Три сестры». Ради того, чтобы не бросать этих несчастных учеников, я и создал свой театр. А то, что моя фамилия на здании начертана, так об этом распорядилось правительство Москвы, не я, а Лужков её вписал. - В вашем кабинете – нескончаемый поток людей: актёры, режиссёры, журналисты, приятели… И все у вас «красавцы», «умницы», «золотца»… Да неужто у вас все хорошие? - Нет, нет, подруга моя. Это просто проституция. Просто мы боимся или не хотим о чём-то прямо говорить. Особенно если это важно, если надо за это отвечать. Для меня это ощутимая дырка в человеческих отношениях. Иное дело, отношения с друзьями. Я, например, с одним из известных высказываний человечества о том, что Иван – мне друг, но истина дороже, не согласен. У меня есть друзья, которые мне дороже истины. Потому что они из моего организма, из меня выросли, а я из них вырос. - Вы предпочитаете идти на компромисс или рубить правду-матку сплеча? - Сплеча никогда! Иначе я должен – так-так-так – добить своё и хлопнуть дверью. А потом подумать: чего я этой правдой-маткой добился? Зачем пачкать руки, чтобы какашку убрать? Ведь смысл в том, чтобы добиться. - Вы себя называете одиноким клоуном. Ваша виртуозная общительность – его маска? Вы одиноки? - Думаю, да. Более того, предполагаю, что это естественно для любого человека. Кто-то очень умный, по-моему, даже я, сказал: «Не бойся одиночества, если ты устроил, кто тебя будет хоронить». Я люблю одиночество. Мне с собой не скучно. Может быть, оттого, что профессия моя публичная. И как нарочно, в театр приходит много говорунов. Кроме того, актёр – очень быстропортящийся продукт не только в смысле ремесла, по человеческим проявлениям тоже. Уж извините за откровенность, но часто неблагодарны люди театра, озлобленными становятся. Я не за то, чтобы, как говорят армяне, ноги у товарища помыть и эту воду выпить. Я о том, чтобы хотя бы спасибо сказать… Не знаю, может, я счастливее многих. Может, всё, что хотел, делал. И меня хвалили, гладили. Но о том, что было много обидных вещей, которые шрамами легли. - У вас было много завистников? Или вас больше любили? - Даже не задавался таким вопросом. Могу тебе сказать, что мне с собой было интересно. Но когда мне говорили: «Армен Борисович, мы все вас так любим!», я думал: это очень плохо. Кто-то должен не любить, обязательно. Потому что тогда я буду знать, что есть и другая правда. - А вам не было завидно, когда хорошую роль, которую вы хотели сыграть, отдавали другому актёру? - Нет. Я две вещи стараюсь в себе убить: не обижаться и не завидовать. Я должен найти компенсацию. - Что в жизни доставляет вам неудобство? - Снег не люблю. Хотя в кинодебюте «Здравствуй, это я!» снимался на лыжах. Я патологически южный человек, у меня нет уважения ни ко льду, ни к снегу. - Чего из того, что хотели, не добились? - Плавать до сих пор не научился. А так хотел, что однажды пришёл прямо к директору московского бассейна «Олимпийский». «Научите!» - попросил. Директор вызвал к себе главного тренера, который со сборной работал, и дал распоряжение. Месяц бедняга со мной мучился, хотя я очень старался. Но потом привёл меня к директору и обречённо сказал: «Впервые вижу человека, который патологически хочет утонуть». - Вам близко такое понятие, как поступок? - Были такие. Когда я узнал, что Фил в Америке умирает, то сел в самолёт и полетел с ним попрощаться… Хорошо помню ещё один поступок – детский. Ереван. Идёт война. Скоро Новый год. И мама отправляется найти где-нибудь ёлку. А я её останавливаю: «Не надо ёлки – война идёт…» Великая у меня мать была! Простая машинистка – но такая страшная театралка! Когда я работал в ереванском театре, она всегда на гастроли со мной ездила. Не для того, чтобы мне кашу варить, – чтобы посмотреть. Мама была с таким юмором, так разыгрывала, заводила людей, так легко умела на всё смотреть. И плакала. Мы же вдвоем с ней жили. Отец нас оставил, когда мне один месяц был… Если бы я был такой, как моя мама! - Что в вас от детства осталось? - Тутовое дерево, которое росло во дворе нашего дома. На нем мое детство и прошло. Я на нем сидел, книжки читал, падал с него. Однажды даже заснул на нем. - Согласны с вашим любимым Маркесом, который сказал: «С тех пор, как я уехал из родного города, в моей жизни не произошло ничего примечательного»? - О, это гениально! Но это за пределами нас. Та часть жизни, в которой мы больше не участвуем. И никакой романтики тут нет. Мне больше жалко, что этого нет, тот ушел… Очень любил, когда вечером после спектакля приходил домой, а мама спрашивала: «Чай будешь пить?» - «Буду». - «Пойдем, и я попью. Заодно и посплетничаем». Вот это «и посплетничаем» сейчас до боли в сердце отзывается: «Ой, я же хотел её спросить!» И знаю, что уже не спрошу… Такая жестокая вещь – жизнь… - И всё же, повторюсь. Что про эту жестокую жизнь и про себя в ней вы поняли? - Единственное, что я знаю, - это, как говаривал Сократ Иваныч, то, что ничего не знаю. Или, как закончил свою пьесу Антон Палыч: «Если бы знать?..» А про себя? Однажды в Риме я видел древние, как мне сказали, солнечные часы. Меня потрясла надпись на них: «Сейчас больше, чем ты думаешь». Так и я: сейчас уже больше, чем я думаю. Источник: Журнал "Всегда женщина"
1 2 3 4 5 Категория: Armen Jigarkhanyan / Армен Джигарханян \| Добавил: noro (14.10.2011)
Просмотров: 478 \| Рейтинг: 0.0/0

Всего комментариев: 0

Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]